В декабре пятьдесят второго я был послан в командировку по заданию «Литгазеты», чтоб в развернутом репортаже или в очерке трехколонном, словом, в жанре газетной прозы рассказать об одной деревне, расположенной под Калугой и в военное лихолетье разделившей судьбу Хатыни; ехал в розвальнях по морозу, от которого все звенело, ехал так, что рубцы полозьев забинтовывала поземка, что пунцового цвета солнце всюду следовало за нами и держалось поверх сугробов. Наконец-то мы дотащились до разрушенной деревеньки, где на чистом снегу темнели только вороны да воронки, где и нынче ютились люди в первобытных своих землянках, где на будущей стройке пахло окорованною сосною. И случилось тогда такое: разузнав о моем прибытье — как-никак человек из центра, — потянулись ко мне крестьяне со своею бедою каждый. Как ни пробовал я отбиться, в меру сил своих объясняя непричастность свою к начальству, — ничего не желая слушать, люди двигались друг за другом: шли калеки, скрипя по тропе самодельными костылями; шли, поставив перед собою

как защиту и оправданье голопузых своих мальчишек, поседевшие рано вдовы; шли повязанные крест-накрест домотканою грубой шерстью, повзрослевшие рано дети; шли опухшие с недоеда и пугливые мужичонки, разменявшие в ту зиму кто седьмой, кто восьмой десяток. Шло отчаянье и терпенье, шло убожество и сиротство.

Вереницею шло крестьянство — кто с ходатайством о кормильце, незаслуженно осужденном, кто с мольбой прислать подтвержденье инвалидности третьей группы, кто с надеждой скостить налоги и последний мешок картошек, если можно, оставить детям.

Что же мог я ответить людям, чем сумел я их обнадежить? Это были потомки тех же, за кого погибал Радищев; тех, кому посвящал Некрасов все стихи до последней строчки; за кого распрощаться с жизнью был готов Валентин Овечкин; те, о ком в запрещенной верстке не увидевшей свет поэмы горевал Александр Твардовский.

И поныне их вспоминаю в их потертых худых одежках, в их тулупчиках обветшалых, в их дерюжинах и обносках, в задубевших от лютой стужи, не снимавшихся с ног онучах, — и растерянность, и бессилье, и вину свою перед ними. 

Веришь, нет ничего дороже дотянуть до такого часа, чтоб без страха и без оглядки, без редакторских замечаний, без помарок на всех страницах, не смолчав пред самим собою, повинуясь одной лишь правде, рассказать обо всем, как было…