Он лежал не один: шевелилось внутри и вокруг

В жизнерадостном трепете разнообразное тленье.

Он постиг, он проведал: попав под солдатский каюк,

Он стал частью родимой ландшафта, земли и

            растенья.

Плугом врезался в землю разорванной пушки

лафет:

На ничейной поляне качались высокие травы,

Новый, смирный жилец, ежесуточным солнцем

прогрет,

Обживал обыденность необыкновенной оправы.

И шаги раздались, и солдат подошел к мертвяку;

Взял кисет, что лежал в стороне,

усмехнулся невзрачно,

Постоял, поглядел, не спеша завернул табачку,

Еще раз ухмыльнулся мужчина, недобрый и

 мрачный.

И батальные сцены с Гомера до наших времен,

И подробности старых картин, и позднейшие

фрески

Пробежали в сознанье свидетелями похорон

Непонятно и чуждо, как надпись по-древнееврейски,

На войне, на войне, на войне, на войне, на войне

Надо счастливу быть, чтобы не умереть

превосходно.

Чтобы трупом вполне уцелеть, надо счастья

        вдвойне.

Так как будет так точно, как случаю будет угодно.

Мысли лучше не стали и легче не стал карабин,

Когда двинулся прочь брат солдат, утомленный

       и тощий.

Поминай высоту двести тридцать один ноль один,

Где, сражаясь с фашистами, пал неизвестный

        близ рощи.