Вы порицаете меня,  querida, за мой оптимизм. Да, я оптимист. Я склонен думать, что  все уладится. "Если бы ты летел в пропасть,  —  говорил мне на войне один из моих товарищей, — то, наверное, считал бы, что дно ее  устлано стегаными  одеялами,  и был  бы относительно спокоен до  тех пор,  пока  не ударился".

Преувеличение! Я не считаю, как Панглос у Вольтера, что все к лучшему в  нашем лучшем из миров. Мне ведомы  страшные стороны  и тяготы жизни, я не был ими обделен.

Однако,  во-первых, я не думаю, что жизнь совершенно дурна. Это далеко не  так.  Я   отказываюсь  считать   условия  человеческого   существования "ужасными". Правда,  они весьма  необычны;  правда,  что  мы  вращаемся  на комочке  грязи  в бесконечном  пространстве, не слишком  понимая для  чего; правда,  что  мы непременно умрем. Таково  действительное положение вещей, и его нужно принимать с мужеством. Да, мы вращаемся на комочке грязи. Проблема в ином: что мы можем и что должны сделать, обретаясь на нем?

Во-вторых, я  оптимист, ибо считаю возможным что-то совершить на земле, улучшить свою собственную жизнь и — в более  широком смысле — жизнь  рода людского. Я считаю, что  огромный прогресс уже достигнут. Человек в большой мере  покорил  природу. Его  власть  над миром вещей  несравненно  возросла. Пессимист  возразит: "Да,  но  все  эти замечательные открытия  используются исключительно  для   военных   целей,  и  человечество  находится  на  грани самоуничтожения". Не  думаю,  что это  неизбежно.  В какой-то  степени  это зависит  от нас  самих, и в конечном счете мой  оптимизм покоится на  вере в человеческую  природу.  Я  знаю,  что человеку  присуще величие,  что можно взывать к тому лучшему, что есть в  каждом из нас.  Словом, лучше говорить с человеком о его свободе, чем о его рабстве.

В-третьих, я признаю, что мое первое побуждение перед лицом какого-либо события  — это  стремление понять то  хорошее, что оно несет  с собой, а не плохое. Пример: по воле обстоятельств я поссорился с влиятельным человеком. Пессимист  подумал  бы: "Какая незадача! Это  повредит  моей карьере". Я  же говорю себе: "Какая удача! Я избавился от  этого болвана". Такова суть моего относительного оптимизма. Мы  оба —  Ален, а вслед за  ним и я —  поклялись оставаться оптимистами, ибо, если не  поставить себе за правило во что бы то ни стало быть оптимистом, тотчас же будет оправдан самый мрачный  пессимизм. Ибо если человек впадает в отчаяние или предается плохому настроению, то это неминуемо  ведет  его к  невзгодам  и  неудачам. Если  я  боюсь  упасть,  то непременно упаду; это именуется головокружением,  и оно присуще  как целым народам, так и отдельным людям.  Если я считаю, что ничего не  могу изменить  в делах моей страны, я и впрямь ничего не смогу. Порядок вещей таков, что я сам создаю и ясную погоду, и грозу — прежде  всего в себе  самом, но и вокруг себя тоже. Пессимизм заразен. Если я полагаю, что мой  сосед непорядочен, и отношусь к нему с недоверием, он и будет таким по моей вине. Вселять в людей надежду, а не страх — вот  в чем  секрет  античных  мудрецов.  Наши  нынешние мудрецы, напротив, вселяют в людей отчаяние, но я не думаю, что они так уж мудры.

— Вот как! — возражает пессимист. — Вы считаете, что вера в людей, в жизнь  и  есть  мудрость? А  не  стала  ли  она  для  вас  причиной  ужасных разочарований?  Не  сделалась   ли  она   для  вас  источником  слабости   в непрекращающейся битве, чье имя — жизнь? Не становились ли вы жертвой людей злых, так долго отказываясь считать их злыми?

Да, признаю, я испытал немало жестоких разочарований. В особенности за последние десять  лет,  отмеченных  ужасами  нацизма,  кровавой  пропастью, разделившей надвое мою  страну,  изгнанием, арестом близких, разграблением моего  дома,  предательством —  в  тяжелые  минуты —  со стороны некоторых друзей; все это дало мне немало веских оснований для того,  чтобы усомниться в совершенстве этого мира.

Но ведь я  никогда и не верил  в его  совершенство.  Я всегда знал, что есть  скверные  люди  (кстати,  как правило, это  глупцы или  неудачники); я всегда  знал,  что в годину бедствий толпа может сделаться свирепой и тупой.

Мой оптимизм заключался и поныне заключается только вот в  чем: я верю, что мы способны в известной мере влиять на события и что, если даже, несмотря на все  наши усилия, нам придется пережить беду, мы можем восторжествовать  над нею, если достойно ее перенесем. Декарт сказал  об этом лучше, нежели я: "Я взял себе за правило стараться одолевать  не столько  судьбу, сколько самого себя,  и  изменять  не  столько  мировой  порядок, сколько  свои собственные устремления".   Любить  окружающих  меня  хороших  людей,  избегать  дурных, радоваться  добру, достойно  сносить зло, уметь забывать — вот в  чем  мой оптимизм. Он помог мне в жизни. Да поможет он также и вам. Прощайте.