В 1969-м, 3 октября в большом зале ЦДЛ мы отмечали 50-летие Сергея Наровчатова. Луконин выступил с прекрасной речью.  На глазах его были слезы. Закончил он свое выступление так:

— Я думал, что тебе подарить сегодня? И вот принес я тебе парадную саблю немецкого генерала, с которой он хотел пройти по Красной площади. Мы лишили его этой возможности. Вот эта сабля, ты ее заслужил.

И — не в руки передал, а бросил на пол перед юбиляром, и Наровчатов наступил ногой на эту саблю. Раздался гром аплодисментов. Великолепная сцена! Глубоко символичная!

После войны вокруг Луконина собрались в Москве поэты-ровесники. Он объединял, собирал.

…Наровчатов не раз говорил, что Луконин в нашем поколении был опорой, «он был тараном!». Не помню случая, чтобы Луконин не «пробил» какое-нибудь нужное, важное и справедливое дело, решение, издание.

На редколлегии одного из центральных журналов, отстаивая поэму товарища (от которой он был в восторге), он заявил:

— Если эта поэма не будет напечатана — я ухожу из редколлегии (в 1950 году!).

Когда он был убежден, он шел бесстрашно в бой. Можно бы вспомнить множество случаев, когда он отстаивал поэтов, поэзию, высокий уровень — и дома, и за рубежом. Он был блестящим полемистом, остроумным и ярким.

После войны мы общались ежедневно, порой — круглосуточно. Это был университет дружбы. Учеба дружбой. В этой учебе мы росли не только вверх, но и внутрь, вглубь. Мы были, я уже говорил, «как сообщающиеся сосуды», впечатления, строки убеждения «перетекали» от друга к другу…

…Луконин признавал «действенную дружбу».  Он опубликовал в «Правде» свои новые переводы стихов Григола Абашидзе. «Течет Ингури в великолепье вольности и мощи». При встрече я горячо отозвался об этих переводах.

— Дружбу надо поддерживать! — ответил Миша.

Жизнь его была глобальной. Он дружил с поэтами Татарии, Башкирии, Казахстана, Грузии, Белоруссии, Узбекистана, Чехословакии, Болгарии, Вьетнама. Он был прекрасным переводчиком и пропагандистом поэзии.

И в творчестве, и в жизни, и в быту он был светящимся советским интернационалистом!

Всегда был окружен молодыми поэтами и читателями. Помогал, беспокоился о них.

— Мы выделены, мы обязаны помогать другим, — говорил он.

Если кто-то из собеседников «заговаривался», он любил говорить:

— Отдохни.

В этом были и такт, и оценка, и терпимость, и мудрость житейская.

Многие его фразы, формулировки и правила вошли в наш литературный быт.

Он нам советовал быть добрее, внимательнее и терпимее и к не очень «успевающим» ученикам «школы поэзии».

— Мы — выделены! — объяснял он (я возвращаюсь — снова — к этим его словам. Когда я «забывался» в литературной «гонке», я себя «одергивал» этими словами Луконина).

— Я двадцать лет тащу его на спине, — говорил он об Окуневе, которого нежно, по-братски любил.

Притом некоторые ровесники считали, что «Луконину и Наровчатову просто везет»…

А между тем каждая их победа была оплачена потом и кровью, и валютой биографии.