К серии портретов, выполненных художником

Юрием Селиверстовым

Художники по-разному читают поэтов. Чаще это «титульное» чтение, использующее уже готовую иконографию. Реже — порыв, продиктованный чтением и благодарностью души, которая ищет выговориться в портрете, сохраняющем след побудительного впечатления.

В цикле портретов, литографированных Юрием Селиверстовым, мы встречаемся с совсем особенным случаем. Это скорее слово мыслителя, ясное суждение в мировоззренческом диалоге, который ведётся сегодня с тревожной и неизбежной открытостью.  В выборе художника есть обдуманная неукоснительность, определяемая любовью к русской поэтической мысли, которая с Пушкина была редкостно последовательна в постановке насущных вопросов русского духовного бытования и общественного самостоянья.

Кажется, всегда у нас мысль существовала уже оперенная рифмой, а рифма искала мысли. Не надо объяснять, почему цикл начат Пушкиным. «Пушкин — наше всё» — это было сказано Аполлоном Григорьевым, и сказано навсегда верно. Скорее странным мог бы показаться в этом соседстве А. С. Хомяков, ибо звал он себя «прозатором» и всегда вполне понимал, что стихи «когда хороши, держатся мыслью», но мысль его при этом была такого заветного, такого светлого творения, что исполнялась высокого и естественного лиризма. В этом он был сроден своему сверстнику и без малого одногодку Ф. Тютчеву, которого чтил именно как поэта по преимуществу, не знающего ни разделения, ни умозрительного слияния мысли и поэзии, а сводящего их с органической свободой, как если бы мысль и не ведала иной плоти, кроме стихотворной.

И везде у них впереди — Россия, страстное вслушивание в судьбу её, в предназначение. Все лучшие русские поэты родня по этому чувству, и когда А. Блок вспомнит А. Григорьева, то прежде, первее всего увидит эту любовь к родине, к «почве» и с горечью отметят другую нашу старую черту: «за резкие слова об этой любви, всеми и всегда гонимой у нас (курсив мой. — В. К.), Григорьеву досталось довольно и в то время, и в наше. Бог судья тем людям, которые усмотрели опасный «национализм» (так, что ли?) в наивных стихах… или в страстных словах, подслушанных, например, Григоровичем («Шекспир настолько великий гений, что может стать уже по плечо русскому человеку»).

«В то время и в наше» — тяжелые и справедливые слова. И может быть, потому художник и сзывает снова дорогих его сознанию и сердцу поэтов, что мысль о родине, о «почве» все требует совместного обдумывания и ищет сыновнего ответа. Она бьётся в портрете доктора философии и поэта К. Случевского, так жестко перешепнувшегося в «Дневнике одностороннего человека» с героем «Записок из подполья»; она остра и разнообразна и в других портретах.

В самом сопоставлении портретов слышен диалог, внятна страстная личностность философской борьбы, когда идеи воспринимаются как люди и с ними спорят ожесточенно и едко, с личной обидой или благословляют со слезами.

Они все умели прозревать целое, умели, не порывая с будним миром, не терять из виду горнева, прочитывать в реальности замысел Общего, голос Единого. Они часто были невольниками обстоятельств, но помнили ответственность за слово и апостольскую необходимость «ходить перед людьми». О них обо всех, в сущности, можно было сказать словами Д. Овсянико-Куликовского из очерка о Соловьёве: «Их вера несокрушима, как и их мистическая экзальтация, но у них нет того порабощения личности гнету властной идеи, которое составляет сущность фанатизма. Это люди внутренне свободные, широкие, гуманные, строгие к себе, они снисходительны к другим».

К сожалению, мир не был «снисходителен» к ним самим, но не ожесточил их, сохранив поэтический голос в чистой и деятельной силе. Обращение художника к этому кругу поэтов-мыслителей и мыслителей-поэтов — прекрасный знак возрождения целостной русской мысли, долгое время теснившей личностную ветвь, без которой оказывается, духовная жизнь начинает терять опорное единство и сопряженную с ним радость.          А. Ф. Лосев точно выбирал слова, когда говорил, что у них «железная логика всеединства… превращалась в восторг». Восторг — это восхождение мысли, необходимая душе вертикаль. Портреты хранят эту устремлённость всем своим строем.

Каждое лицо в этой живой галерее — призыв и оклик Единого человека. Наше дело обернуться и услышать…