Все  в  мире  движется,  в  том числе и  время; наступает пора,  когда человек  замечает  впереди мрачный  рубеж,  предупреждающий его о  том,  что первая  молодость  безвозвратно ушла.  Конрад,  которому  принадлежит  эта фраза, приурочивает  мрачный  рубеж к сорокалетнему возрасту. Эмиль Анрио в своем превосходном романе  "Все  вот-вот  кончится"  относит  его  ближе  к пятидесяти годам,  и я полагаю, что  прав именно он. Его герой описывает "то мучительное ощущение, когда тебе кажется, будто ты скользишь вниз по откосу, все усилия остановиться тщетны и ты неумолимо катишься к смерти"...

—  Вы,  верно, скажете, что я страдаю  неврастенией,  —  говорит  он своему  врачу. —  Нет,  это другое.  Всю жизнь,  доктор, я был неисправимым оптимистом. Я терпеть не могу жаловаться, не выношу, когда меня утешают. Но, по правде говоря, со мной что-то неладно.

— Сколько вам лет? — спрашивает врач.

— Сорок восемь, скоро сорок девять...

—    Да, это начинается приблизительно в таком возрасте...

Думаю, что большая  часть  людей, и даже те, что производят впечатление победителей,  испытывают  приступ отчаяния в ту  пору, когда  им  приходится пересекать  этот  мрачный  рубеж. Какой бы состоявшейся  ни была чья-нибудь жизнь,  непременно существует огромная разница между тем,  о чем мечталось в юности, и тем, что  получилось.  Ни  один из нас  не шествует по избранному пути,  не отклоняясь и не  сворачивая. Как  молекулы  газа под  воздействием бесчисленных  толчков  вынуждены каждый миг  менять свою  траекторию, так и люди постоянно испытывают влияние случайностей.

"Что бы ни  произошло,  —  заявляет  юноша,  — я  никогда не  совершу такой-то поступок..." Повидайтесь-ка с ним лет этак через тридцать. Как раз этот-то  поступок  он  и совершил. "Я ни за что не соглашусь быть  обманутой женой  и мириться с этим", —  тридцать лет  тому  назад объявила  красивая молодая  девушка. Теперь она  —  отяжелевшая,  седеющая матрона,  которую совсем забросил муж и которая постепенно перестала обращать на это внимание.

"Мне  скоро исполнится  пятьдесят", —  с грустью написал  Стендаль  и вслед  за тем  стал  перечислять женщин, которых  любил. Хотя  он и  пытался строить иллюзии, все эти женщины были ничем не примечательны. В двадцать лет он грезил о большой любви,  о встречах с женщинами незаурядными. Он заслужил это своей нежностью, своим редким пониманием любви, своим гордым нравом. Но героини, о которых он мечтал, не появились, и, не имея случая пережить  свои романы,  Стендаль удовольствовался  тем, что описал их.  И,  только оставив позади мрачный рубеж, он оплакал большую  любовь, так и  не встретившуюся на его пути.

"Мне недавно стукнуло пятьдесят", —  думает  писатель. А что он успел создать? Что сумел выразить? Ему чудится, что все  еще предстоит высказать и что лишь теперь он начинает провидеть книги, которые нужно было бы написать. Но  сколько  лет для работы ему  отпущено? Сердце бьется слабее,  отказывают глаза.  Десять лет? Пятнадцать?  "Искусство бесконечно,  жизнь коротка".  Эта фраза, которая когда-то казалась ему банальной, неожиданно обретает глубокий смысл. Достанет  ли  сил,  чтобы  вслед за  Прустом  отправиться  на  поиски утраченного времени?

Молодые люди, с такой легкостью расточающие часы и минуты,  должны хотя бы изредка  задумываться над существованием этого  мрачного  рубежа, который им, как и нам, предстоит когда-нибудь пересечь. А что до вас, querida...

     Впрочем, женщины, кажется, и не задумываются над этим. Прощайте.