Собрав еле-еле с дорог

расшвырянного себя,

я переступаю порог

страны под названьем «семья».

Пусть нету прощения мне,

здесь буду я понят, прощён,

и стыдно мне в этой стране

за всё, из чего я пришёл.

Набитый опилками лев,

зубами вцепляясь в пальто,

сдирает его, повелев

стать в угол, и знает — за что.

Заштопанный грустный жираф

облизывает меня,

губами таща за рукав

в пещеру, где спят сыновья.

И в газовых синих очах

кухонной московской плиты

недремлющий вечный очаг

и вечная женщина — ты.

Ворочает уголья лет

в золе золотой кочерга,

и вызолочен силуэт

хранительницы очага.

Очерчена золотом грудь.

Ребёнок сосёт глубоко…

Всем бомбам тебя не спугнуть,

когда ты даёшь молоко.

С годами все больше пуглив

и даже запуган подчас

когда-то счастливый отлив

твоих фиолетовых глаз.

Тебя далеко занесло,

но, как золотая пчела,

ты знаешь своё ремесло,

хранительница очага.

Я голову очертя

растаптывал всё на бегу.

Разрушил я два очага,

А третий, дрожа, берегу.

Мне слышится топот шагов.

Идут сквозь вселенский бедлам

растаптыватели очагов

по женским и детским телам.

Дорогами женских морщин

Они маршируют вперёд.

В глазах гуманистов-мужчин

Мерцает эсэсовский лёд.

Но тлеющие угольки

растоптанных очагов

вцепляются в каблуки,

сжигая заснувших врагов.

А как очищается суть

всего, что внутри и кругом,

когда освещается путь

и женщиной и очагом!

Семья — это слитые «я».

Я спрашиваю — когда

в стране под названьем «семья»

исчезнут и гнёт и вражда?

Ответь мне в ночной тишине,

хранительница, жена, —

неужто и в этой стране

когда-нибудь будет война?!