Как будто сговорились все поэты —

Писать о том, какою быть войне,

О том,

каким предстанет лик планеты

По нашей, человеческой вине.

Никто воображеньем не обижен.

И вот, уже заранее скорбя,

Мы

         страшные порой картины пишем

И чувствуем пророками себя.

Затем ли тщимся,

         о язык родимый,

Употребить могущество твое,

Чтоб кто-нибудь

        детальней и правдивей

Сумел изобразить небытие?

Доколе

 это

        нам считать за доблесть

И, прикасаясь к струнам вещих лир,

Лепить

войны

             «художественный образ» —

Тогда как до конца не слеплен мир?

Ведь как бы мы о смерти ни писали

И что бы мы ни думали о ней,

В конце концов мы понимаем сами

То, что реальность может стать страшней!

Какой же толк от нашего служенья,

Когда мы знаем все наверняка,

Что описанье средств уничтоженья

Не поддается средствам языка?

Страх умереть — простительное чувство,

Поскольку смерть — исчезновенье, прах.

Но в наше время

        грош цена искусству,

Которое из страха сеет страх!

Я вижу в нем не просто беспокойство,

А чуть ли не с провиденьем родство.

Но отдает покорностью какой-то

Зловещая догадливость его.

Иль мы слабы? Иль иы не служим людям?

О кто-нибудь,

в конце концов решись

Произнести: «Я знаю —

         город

        будет!» —

Не смерть предвидя в будущем, а жизнь.

И тот пророк, кто веру даст народу,

Великому народу своему.

А вещий дар, отпущенный природой,

Сослужит службу добрую ему!