Как мне мила  деревня! Ее покой. И эта  тишина. Уверенность, что долгий летний  день  не будет безжалостно искромсан ни телефоном, ни посетителями. Вот оно. Вновь  Обретенное время. В  городах мы без сожаления расточаем свои немногие — бесценные и неповторимые — дни; мы  упускаем из виду, что наша жизнь — всего лишь  миг и этот краткий  миг необходимо сделать как  можно более прекрасным и совершенным. Под этим кедром, под вековыми липами, перед картиной непрестанной жатвы, по  вечерам  под звездным небом  минуты наконец обретают значение.

Наши друзья?  Пластинки и книги. Они удивительно дополняют друг друга. Вчера,  прежде чем приступить к заказанному  мне  предисловию,  я перечитал "Крейцерову  сонату"  Толстого.  Это  необыкновенная,  огнедышащая  повесть, написанная под  влиянием  конфликта между темпераментом  фавна,  постоянной жаждой обладания  женским телом  и суровой  моралью, требующей воздержания. Эпиграф — слова из  Евангелия от Матфея: "А  я говорю вам, что всякий, кто

смотрит  на  женщину  с  вожделением, уже  прелюбодействовал с нею в сердце своем". Да, подтверждает Толстой, даже если женщина  эта — его собственная жена:  "самый худший разврат — это  разврат  супружеский".  Мы  прикрываем, прибавляет он, флером поэзии животную сторону плотской любви; мы  свиньи, а не поэты; и  хорошо,  чтобы мы  это  знали. В особенности он обрушивается на эротическое влияние, которое оказывает на нас музыка.

"Музыка... — говорит герой книги, — только раздражение,  а того, что надо делать  в  этом раздражении, — нет...  Ведь  тот,  кто писал хоть  бы Крейцерову  сонату,  —  Бетховен, — ведь он  знал, почему  он находился в таком  состоянии,  —  это  состояние привело его  к  известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого...

А то страшное  средство в руках  кого попало.  Например,  хоть бы  эту Крейцерову сонату... разве  можно играть в  гостиной среди  декольтированных дам?..  А  то  несоответственное  ни  месту, ни времени  вызывание  энергии, чувства...   не   может  не   действовать  губительно..."(1)   Вечный  муж, произносящий эти  слова,  предчувствует,  что его  жена  раньше  или  позже

окажется в объятиях скрипача, пробуждающего в ней такие ощущения.  Это  и в самом деле случается, и свирепый муж, точно разъяренный зверь, убивает жену.

"Великолепная книга, — подумал  я, заканчивая чтение. — Скорее, крик души, а не повествование.  Поэма неистовая, как "Гнев Самсона"*. Но верно ли все это? Так ли уж виновата музыка? Я горячо люблю Бетховена (наперекор всем тем, кто ныне, следуя моде, упрекает  его в том, будто он повторяется), но я никогда не находил его музыку чувственной.  Скорее нежной, умиротворяющей, вселяющей  мужество; порою могучей  и величественной,  как в "Оде радости"*,

порою соболезнующей и дружелюбной, как в анданте из Симфонии до минор..."*

В  нашем  загородном  доме  имеются пластинки  с  Крейцеровой сонатой в исполнении Иегуди Менухина и  его сестры*. "Убедимся сами", — решил я, и мы отдали вечер Бетховену.

Толстой  ошибался.  Соната  эта не  сладострастная  и  губительная,  но величественная и  божественная.  Иногда  она  будит  во  мне воспоминание  о неземном,  ангельском  хоре, который  властно  звучит  в  "Реквиеме"  Форе*. Спускалась  ночь. Мы слушали в темноте прозрачные звуки, внимая дуэту брата и сестры. Это был дивный вечер. Такой вечер может подарить только  деревня. Прощайте.

     (1)Толстой Л. Н.  Собр. соч.: В 14 т. Т. 12. М.: Гослитиздат,  1953. С. 61-62.