Опять четвертый час. Да что это, ей-богу!

Ну, что, четвертый час, о чём поговорим?

Во времени чужом люблю свою эпоху:

тебя, мой час, тебя, веселый кофеин.

Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил.

Ему пора играть, но мне-то — спать пора.

Но угодим — ему. Ум на него помножим —

и то, что обретем, отпустим до утра.

Гадаешь ты другим, со мной — озорничаешь.

Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать?

А если я спрошу, ты ясно означаешь

разлуку, но любовь, и ночи благодать.

Но то, что обрели,— вот парочка, однако.

Их общий бодрый пульс резвится при луне.

Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага,

и, видимо, забыл про чертика в уме.

Он далеко летал, вернулся, но не вырос.

Пусть думает свое, ему всегда видней.

Ведь догадался он, как выкроить и выкрасть

Тарусу, ночь, меня из бесполезных дней.

Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне.

Дай помолчать стиху вблизи его луны.

Покуда он вершит свое само-творенье,

люблю на труд его смотреть со стороны.

Меня он никогда не утруждал нимало.

Он сочинит свое — я напишу пером.

Забыла — дальше как? Как дальше, тетя Маня?

Ах, да, там дровосек приходит с топором.

Пока же стих глядит, что делает природа.

Коль тайну сохранит и не предаст словам —

пускай! Я обойдусь добычею восхода.

Вы спали — я его сопроводила к вам.

Всегда казалось мне, что в достиженье рани

есть лепта и моя, есть тайный подвиг мой.

Я не ложилась спать, а на моей тетради

усталый чертик спит, поникнув головой.

Пойду, спущусь к Оке для первого поклона.

Любовь души моей, вдруг твой ослушник — здесь

и смеет говорить: нет воли, нет покоя,

а счастье — точно есть. Это оно и есть.