По улицам проходят мертвецы.

По тихим самым

и по шумным самым.

Они нам набиваются в отцы

и лезут в председатели

и в замы.

А мы смеемся с вами:

«Ну и ну!

Отцы как будто кролики плодятся…»

Но все ли в эти должности годятся,

кто с возрастом имеет седину?

Но мой отец –

он умер слишком рано,

морской пехоты старший политрук.

На ржавый склон Малахова кургана

упал,

наган не выронив из рук.

И не сумел в тот день увидеть он,

как, нахлобучив старые пилотки,

успел прикрыть ушедшие подлодки

его коммунистический заслон.

Нам тот отец,

кто в край глухой и дальний

провел через суровый перевал.

И поседевший в битвах генерал,

и друг его –

конструктор генеральный.

И те, кто, поднимаясь повсеместно,

работая на совесть –

не за страх, сказали нам

с трибуны наших съездов

о сталинских

железных лагерях.

Из них любой доверия достоин!

Уж если за собою ты ведешь,

будь, сам, по крайней мере,

храбрый воин,

шагай как вождь,

не ползай, словно вошь.

А эти – нынче те же, что вчера.

И лишь одно в их поведенье ново:

вчера

кричали Сталину «ура»,

сегодня шляпы носят «под Хрущева».

По улицам проходят мертвецы.

Их головы, похожие на бревна,

топорщат к нам

ушей своих торцы

и смотрят зло!

По-старому – сурово.

Приспособленцы всяческих мастей

да те еще,

отвергнутые миром,

ушедшие из дальних лагерей

по сокращенью штатов

конвоиры.

Они уходят, улыбаясь еле,

к бессмысленному бешенству близки.

И душат, будто шеи чьи,

портфели,

и давят на замки,

как на курки.

Им даже их седины не к лицу.

Седины – это признаки заботы.

А для чего заботы мертвецу?

Вот разве что

пугать еще кого-то!

Но пуганые мы.

И не боимся,

живые,

ни сумы и ни тюрьмы.

Наращиваем радость,

гнев и бицепсы,

на честный труд

и в бой готовы мы.

Воспитанные мужеством отцов,

за их дела,

за их идеи бьемся.

И потому

так весело смеемся

над злобностью

ходячих мертвецов.