Бывает так:  в течение стиха,

в чередованье мерных стоп и пауз

кометой

    вдруг

  вторгается строка

с огнем и мраком из вселенских пазух

иль как щелчок земной изглубока.

И тут мы чуем, как удар под дых,

какая совершается работа,

когда идет — не смена часовых,

а сдвиг эпох, базальтов временных

и самосотворение народа.

Не знаю, позавидуют ли нам,

помянут ли добром и миром даже,

но вижу я: как в мельтешне коллажа

в толпе событий и чрез весь бедлам

как бы лицо на холоде стекла

история творящаяся кажет.

Народ — он кто? Попробуй крикни: «Эй!» —

прохожей сутолоке площадей,

позору очереди магазинной —

и тех, кто обернется рот разиня,

сочти народом — иль ученой скуке

«что есть народ» отмеряй по науке

от  нелюдей и от людей.

На оклики из той монгольской тьмы

опять оглядываются умы —

неужто рабство в нас извечно живо?

А где закладочка? — да вот она:

о русском нраве грусть Карамзина.

(Вот кстати к самокритике призывы!)

Мы помним, как же: «Кто с мечом придёт к нам,

тот от меча…» —

Персты — то четки теребят, то к счетам

сухой щепотью тянутся… забота

единая и вечная у них!

Слабейший — побеждает; безоружно

над сильным воцаряется! Таков

закон, что крепче стали харалужной,

дамасских сизо блещущих клинков.

В селе у нас, где тыщи верст округа

и поле в даль из дали — как волна,

мы говорим: «Народная заслуга».

Но как сказать: «народная вина»?

Кто виноват? Куда-то в небо тычем,

на виноватых — судей снова кличем,

и вот — в косяк,

в этапный клин сгоняет стража их,

и — в дальний край, что бездне пограничен.

Так чья вина? — И делается всяк

косноязычен, словно этот стих.

Как горы содвигаются — в гримасах

Сверженья и поднятия хребтов,

Народный норов вдруг, единым часом

Меняется в горнилах городов.

Мы слышим из глуби удары гула

предвестьями событий и трудов.

Столетья лепят строй души и скулы.

Но наш портрет не кончен, не готов.